Не лепо ли ны бяшете, братие, начяти старыми словесы трудныхе повестий о полку Игореве, Игоря Святеславлича! Начати же ся той песни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню!

     Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслию по древу, серым велком по земли, шизыме орломе под облакы, помняшеть бо рече первыхе времене усобице. Тогда пущашеть 10 соколовь на стадо лебедей; которыи дотечаше, та преди песнь пояше старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зареза Редедю преде пелкы касожьскыми, красному Романови Святославличю. Бояне же, братие, не 10 соколовь на стадо лебедей пущаше, не своя вещиа престы на живая струны вескладаше; они же сами княземе славу рокотаху.

     Почнем же, братие, повесть сию оте стараго Владимера до нынешнего Игоря, иже истягну умь крепостию своею и поостри сердца своего мужествоме, напленився ратнаго духа, наведе своя храбрыя плекы на землю Половецькую за землю Руськую.

     О Бояне, соловию стараго времени! А бы ты сиа плекы ущекотале, скача, славию, по мыслену древу, летая умоме под облакы, свивая славы оба полы сего времени, рища ве тропу Трояню чресе поля на горы!

     Пети было песнь Игореви, того внуку: "Не буря соколы занесе чресе поля широкая - галици стады бежать к Дону Великому". Чи ли веспети было, вещей Бояне, Велесовь внуче: "Комони ржуть за Сулою - звенить слава ве Кыеве!"

     Трубы трубять в Новеграде, стоять стязи в Путивле.

     Игорь ждет мила брата Всеволода. И рече ему Буй-Туре Всеволоде: "Одине брате, одине свете светлый - ты, Игорю! Оба есве Святеславличя! Седлай, брате, свои берзыи комони, а мои ти готови, оседлани у Курьска напереди. А мои ти куряни - сведоми кемети: поде трубами повити, поде шеломы везлелеяны, конець копия вескремлени; пути имь ведоми, яругы име знаеми, луци у нихе напряжени, тули отворени, сабли изеострени. Сами скачють, акы серыи влеци ве поле, ищучи себе чти, а князю славе".

     Тогда Игорь везре на светлое солнце и виде от него тьмою вся своя воя прикрыты. И рече Игорь ке дружине своей: "Братие и дружино! Луце же бы потяту быти, неже полонену быти, а всядеме, братие, на свои брезыя комони, да позриме синего Дону!" Спала князю умь похоти, и жалость ему знамение заступи искусити Дону Великаго. "Хощу бо, - рече, - копие приломити конець поля Половецкаго се вами, русици, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону".

     Тогда веступи Игорь князь ве злате стремень и поеха по чистому полю. Солнце ему темою путь заступаше, нощь, стонущи ему грозою, птичь убуди; свисте зверин веста, збися Диве, кличете вреху древа, велите послушати земли незнаеме, Влезе, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, Тьмутороканьскый блеване! А половци неготовами дорогами побегоша ке Дону Великому: крычате телегы полунощы, рци лебеди роспужени.

      Игорь ке Дону вои ведете. Уже бо беды его пасете птиць по дубию, влеци грозу весрожате по яругаме; орли клектоме на кости звери зовуте, лисици брешуте на чреленыя щиты.

     О Руская земле! Уже за шеломянеме еси!

     Длего ночь мрекнете. Заря свете запала, мегла поля покрыла; щекот славий успе, говоре галичь убудиси. Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша, ищучи себе чти, а князю - славы.

     Се зарания ве пятеке потопташа поганыя плекы половецкыя и, рассушясь стрелами по полю, помчаша красныя девкы половецкыя, а се ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты. Орьтемами, и япончицами, и кожухы начашя мосты мостити по болотоме и грязивыме местоме, и всякыми узорочьи половецкыми. Чрелене стяге, бела хорюговь, чрелена чолка, сребрено стружие - храброму Святьславличю!

     Дремлете ве поле Ольгово хороброе гнездо. Далече залетело! Не было оне обиде порождено ни соколу, ни кречету, ни тебе, чреный вороне, поганый половчине! Гзаке бежите серыме влекоме, Кончаке ему следе править ке Дону Великому.

     Другаго дни велми рано кровавыя зори свете поведаюте, чреныя тучя се моря идуте, хотяте прикрыти 4 солнца, а в них трепещуть синии млении. Быти грому великому, итти дождю стрелами се Дону Великаго! Ту ся копиеме приламати, ту ся сабляме потручяти о шеломы половецкыя, на реце на Каяле, у Дону Великаго.

     О Руская земле! Уже за шеломянеме еси!

     Се ветри, Стрибожи внуци, веют се моря стрелами на храбрыя плекы Игоревы. Земля тутнете, рекы мутно текуть, пороси поля прикрываюте, стязи глаголюте: "Половци идуть"; оте Дона, и оте моря, и оте всехе стране рускыя плекы оступиша. Дети бесови кликоме поля прегородиша, а храбрии Русици преградиша чрелеными щиты.

     Яре Туре Всеволоде! Стоиши на борони, прыщеши на вои стрелами, гремлеши о шеломы мечи харалужными. Камо, Туре, поскочяше, своиме златыме шеломоме посвечивая, - тамо лежате поганыя головы половецкыя, поскепаны саблями калеными шеломы оварьскыя оте тебе, Яре Туре Всеволоде! Кая рана дорога, братие, забыве чти, и живота, и града Чренигова, отня злата стола и своя милыя хоти красныя Глебовны, свычая и обычая!

     Были вечи Трояни, минула лета Ярославля, были плеци Олговы, Ольга Святьславличя. Тей бо Олеге мечеме крамолу коваше и стрелы по земли сеяше. Ступает ве злате стремень ве граде Тьмуторокане, той же звоне слыша давный великый Ярославь сын Всеволоде, а Владимире по вся утра уши закладаше ве Чернигове. Бориса же Вячеславлича слава на суде приведе, и на Канину зелену паполому постла за обиду Олгову, храбра и млада князя. Се тоя же Каялы Святоплекь полелея отца своего междю угорьскими иноходьцы ко святей Софии ке Киеву. Тогда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждь-Божа внука, в княжихе крамолахе веци человекомь скратишась. Тогда по Руской земли ретко ратаеве кикахуть, не часто врани граяхуть, трупиа себе деляче, а галици свою речь гозоряхуть, хотять полетети на уедие.

     То было ве ты рати, и ве ты плекы, а сицей рати не слышано! Се зараниа до вечера, се вечера до света летяте стрелы каленыя, гримлюте сабли о шеломы, трещате копиа харалужныя в поле незнаеме, среди земли Половецкыи. Чрена земля поде копыты костьми была посеяна, а кровию польяна; тугою взыдоша по Руской земли!

     Что ми шумить, что ми звонить давечя рано преде зорями? Игорь плекы заворочаете: жаль бо ему мила брата Всеволода. Бишася день, бишася другый; третьяго дни ке полуднию падоша стязи Игоревы. Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы; ту кроваваго вина не доста; ту пире докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую. Ничить трава жалощами, а древо с тугою ке земли преклонилось.

     Уже бо, братие, не веселая година вестала, уже пустыни силу прикрыла. Вестала Обида в силахе Даждь-Божа внука, вступила девою на землю Трояню, весплескала лебедиными крылы на синем море у Дону: плещучи, убуди жирня времена. Усобица княземе на поганыя погыбе, рекоста бо брате брату: "Се мое, а то мое же". И начяша князи про малое "се великое" млевити, а сами на себе крамолу ковати, а погании се всехе стране прихождаху се победами на землю Рускую.

     О, далече зайде соколе, птиць бья, - к морю. А Игорева храбраго плеку не кресити! За ним кликну Карна, и Жля поскочи по Руской земли, смагу людеме мычючи ве пламяне розе. Жены руския весплакашась, аркучи: "Уже наме своихе милыхе ладе ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима сеглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати!" А вестона бо, братие, Киеве тугою, а Чернигове напастьми. Тоска разлияся по Руской земли, печаль жирна тече средь земли Рускыи. А князи сами на себе крамолу коваху, а погании сами, победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле от двора.

     Тии бо два храбрая Святьславлича, Игорь и Всеволоде, уже лжу убудиста, которую ту бяше успиле отеце ихе Святеславь грозный великый Киевскый грозою: бяшеть притрепале своими сильными плекы и харалужными мечи; наступи на землю Половецкую; притопта хлеми и яругы; взмути реки и озеры; иссуши потоки и болота. А поганаго Кобяка изе луку моря оте железныхе великихе плекове половецкихе, яко вихре, выторже. И падеся Кобяке ве граде Киеве, ве гриднице Святеславли. Ту Немци и Венедици, ту Греци и Морава поюте славу Святеславлю, кають князя Игоря, иже погрузи жире во дне Каялы, рекы половецкия, рускаго злата насыпаша. Ту Игорь князь выседе изе седла злата, а ве седло кощиево. Уныша бо градоме забралы, а веселие пониче.

     А Святеславь мутене соне виде в Киеве на горахе. "Синочи, се вечера, одевахуть мя, - рече - чреною паполомою на кроваты тисове; чрепахуть ми синее вино, се трудомь смешено; сыпахуть ми тещими тулы поганыхе тлековине великый женчюгь на лоно и негують мя. Уже дсекы без кнеса в моеме тереме златовресем. Всю нощь се вечера бусови врани везграяху у Плеснеска на болони, беша дебрь Кисаню и не сошлю ке синему морю".

     И ркоша бояре князю: "Уже, княже, туга умь полонила. Се бо два сокола слетеста с отня стола злата поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомь Дону. Уже соколома крильца припешали поганыхе саблями, а самою опуташа ве путины железны. Темно бо бе ве 3 день: два солнца померкоста, оба багряная стлепа погасоста, и в море погрузиста, и се нима молодая месяца, Олеге и Святеславе, темою ся поволокоста. На реце на Каяле тьма свет покрыла: по Руской земли прострошася половци, аки пардуже гнездо, и великое буйство подасть Хинови. Уже снесеся хула на хвалу; уже тресну нужда на волю; уже врежеса Дивь на землю. Се бо готския красныя девы воспеша на брезе синему морю, звоня рускыме златоме, поюте время Бусово, лелеюте месть Шароканю. А мы уже, дружина, жадни веселия".

     Тогда великий Святеслав изрони злато слово, с слезами смешено, и рече: "О, моя сыновчя, Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цвелити, а себе славы искати. Не нечестно одолесте, нечестно бо кровь поганую пролиясте. Ваю храбрая сердца в жестоцеме харалузе скована, а ве буести закалена. Се ли створисте моей сребреней седине!

     А уже не вижду власти сильнаго и богатаго и многовоя брата моего Ярослава се черниговьскими былями, се могуты, и се татраны, и се шельбиры, и се топчакы, и се ревугы, и се ольберы. Тии бо бес щитовь се засапожникы кликоме плекы побеждают, звонячи ве прадеднюю славу. Не рекосте: "Мужаимеся сами: преднюю славу сами похитиме, а заднюю си сами поделиме!" А чи диво ся, братие, стару помолодити! Коли соколе ве мытехе бываете, высоко птиц везбиваете, не дасте гнезда своего ве обиду. Не се зло - княже ми непособие: наниче ся годины обратиша. Се у Риме кричате поде саблями половецкыми, а Володимире под ранами. Туга и тоска сыну Глебову!

     Великый княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетети издалеча, отня злата стола поблюсти? Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Доне шеломы выльяти. Аже бы ты быле, то была бы чага по ногате, а кощей по резане. Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти - удалыми сыны Глебовы.

     Ты, буй Рюриче и Давыде! Не ваю ли вои злачеными шеломы по крови плаваша? Не ваю ли храбрая дружина рыкаюте, акы тури, ранены саблями калеными, на поле незнаеме? Вступита, господина, ве злата стремена за обиду сего времени, за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святеславлича!

     Галичкы Осмомысле Ярославе! Высоко седиши на своеме златокованнеме столе, подпере горы Угорскыи своими железными плеки, заступиве королеви путь, затвориве Дунаю ворота, меча бремены чрезе облаки, суды рядя до Дуная. Грозы твоя по земляме текуте, отворяеши Киеву врата, стреляеши се отня злата стола салтани за землями. Стреляй, господине, Кончака, поганого кощея, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святеславлича!

     А ты, буй Романе, и Мстиславе! Храбрая мысль носит ваю ум на дело. Высоко плаваеши на дело ве буести, яко соколе, на ветрех ширяяся, хотя птицю ве буйстве одолети. Суть бо у ваю железный паворзи поде шеломы латинскими. Тем тресну земля, и многи страны - Хинова, Литва, Ятвязи, Деремела и Половци - сулици своя поврегоша а главы своя подклониша под тыи мечи харалужныи. Не уже, княже, Игорю утрепе солнцю свет, а древо не бологоме листвие срони: по Роси и по Сули гради поделиша. А Игорева храбраго плеку не кресити! Доне ти, княже, кличете и зоветь князи на победу. Олговичи, храбрыи князи, доспели на брань.

     Инегварь и Всеволоде и вси три Мстиславичи, не худа гнезда шестокрилци! Не победными жребии собе власти расхытисте! Кое ваши златыи шеломы и сулицы ляцкии и щиты! Загородите полю ворота своими острыми стрелами за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святеславлича!

     Уже бо Сула не течете сребреными струями ке граду Переяславлю, и Двина болотоме течете оныме грозныме полочаноме под кликоме поганыхе. Едине же Изяславе, сыне Василькове, позвони своими острыми мечи о шеломы литовския, притрепа славу деду своему Всеславу, а саме поде чрелеными щиты на кроваве траве притрепане литовскыми мечи. Исхыти юна кровать , а тьи реке: "Дружину твою, княже, птиць крилы приоде, а звери кровь полизаша". Не бысть ту брата Брячяслава, ни другаго - Всеволода, едине же изрони жемчюжну душу изе храбра тела чресе злато ожерелие. Унылы голоси, пониче веселие. Трубы трубяте городеньскии.

     Ярославе и вси внуце Всеславли! Уже понизите стязи свои, вонзите свои мечи вережени - уже бо выскочисте изе дедней славе. Вы бо своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую, на жизнь Всеславлю: которою бо беше насилие оте земли Половецкыи!

     На седьмоме веце Трояни вреже Всеславе жребий о девицю себе любу. Тей клюками подпреся, о кони, и скочи ке граду Кыеву, и дотчеся стружиеме злата стола Киевскаго. Скочи оте нихе лютыме звереме ве пленочи из Бела-града, обесися сине мьгле; утреже вазни с три кусы: отвори врата Нову-граду, разшибе славу Ярославу, скочи волком до Немиги се Дудутоке.

     На Немизе снопы стелюте головами, молотяте чепи харалужными, на тоце животе кладуте, веюте душу от тела. Немизе кровави брезе не бологоме бяхуть посеяни, посеяни костьми рускихе сынове.

     Всеславе князь людеме судяше, княземе грады рядяше, а саме ве ночь влекоме рыскаше; из Кыева дорискаше до куре Тмутороканя, великому Хресови влекоме путь прерыскаше. Тому ве Полотске позвониша заутренюю рано у святыя Софеи в колоколы, а оне ве Кыеве звоне слыша. Аще и веща душа в дрезе теле, но часто беды страдаше. Тому вещей Боян и превое припевку, смысленый, рече: "Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда божиа не минути".

     О, стонати Руской земли, помянувше превую годину и превых князей! Того старого Владимира нельзе бе пригвоздити ке горам Киевскиме; сего бо ныне сташа стязи Рюриковы, а друзии - Давидовы, не розно ся им хоботы пашут. Копиа поюте.

     На Дунаи Ярославныне гласе слышите, зегзицею незнаема рано кычеть. "Полечю, - рече - зегзицею по Дунаеви, омочю бебряне рукаве ве Каяле реце; утру князю кровавыя его раны на жестоцеме его теле".

     Ярославна рано плачете ве Путивле на забрале, аркучи: "О, ветре, ветрило! Чему, господине, насильно вееши! Чему мычеши хиновьскыя стрелкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вои? Мало ли ти бяшете горе под облакы веяти, лелеючи корабли на сине море! Чему, господине, мое веселие по ковылию развея?"

     Ярославна рано плачеть Путивлю городу на забороле, аркучи: "О, Днепре Словутицю! Ты пробиле еси каменныя горы сквозе землю Половецкую. Ты лелеяле еси на себе Святославли носады до плеку Кобякова. Везлелей, господине, мою ладу ке мне, а быхе не слала ке нему слезе на море рано!"

     Ярославна рано плачет ве Путивле на забрале, аркучи: "Светлое и тресветлое сленце! Всеме тепло и красно еси! Чему, господине, простре горячюю свою лучю на ладе вои? Ве поле безводне жаждею имь лучи сепряже, тугою име тули затче?"

     Прысну море полунощи; идуте сморци мьглами. Игореви князю боге путь кажете изе земли Половецкой на землю Рускую, ке отню злату столу. Погасоша вечеру зари. Игорь спите, Игорь бдите, Игорь мыслию поля мерите оте Великаго Дону до Малаго Донца. Комонь ве полуночи Овлур свисну за рекою - велить князю разумети: князю Игорю не быть! Кликну, стукну земля, вешуме трава, вежи ся половецкии подвизаша. А Игорь князь поскочи горнастаеме ке тростию и белым гоголеме на воду, везврежеся на брезе комонь и скочи се него босыме влекоме, и потече ке лугу Донца и полете соколоме поде мьглами, избивая гуси и лебеди завтроку и обеду и ужине. Коли Игорь соколоме полете, тогда Влуре влекоме потече, труся собою студеную росу; претрегоста бо своя брезая комоня.

     Донец рече: "Княже Игорю! Не мало ти величия, а Кончаку нелюбия, а Руской земли веселиа!" Игорь рече: "О, Донче! Не мало ти величия, лелеявшу князя на вленахе, стлавшу ему зелену траву на своихе сребреныхе брезехе, одевавшу его теплыми меглами поде сению зелену древу. Стрежаше его гоголеме на воде, чайцами на струяхе, чрьнядьми на ветрех". Не тако ли, рече, река Стугна; худу струю имея, пожреши чужи ручьи и стругы рострена к усту, уношу князю Ростислава завори дне при темне березе. Плачется мати Ростиславля по уноши князи Ростиславе. Уныша цветы жалобою, и древо с тугою ке земли преклонилося.

     А не сорокы втроскоташа - на следу Игореве ездите Гзаке се Кончакоме. Тогда врани не граахуть, галици помлекоша, сорокы не троскоташа, полозие ползоша только. Дятлове тектоме путь к реце кажуте, соловии веселыми песньми свете поведаюте. Млевите Гзаке Кончакови: "Аже соколе ке гнезду летите, - соколича ростреляеве своими злачеными стрелами". Рече Кончак ко Гзе: "Аже соколе ке гнезду летите, а ве соколца опутаеве красною дивицею". И рече Гзаке ке Кончакови: "Аще его опутаеве красною девицею, ни нама будет сокольца, ни нама красны девице, то почнут наю птици бити ве поле Половецкоме".

     Реке Бояне и Ходына Святеславля, песнотворца стараго времени Ярославля: "Ольгова коганя хоти! Тяжко ти головы кроме плечю, зло ти телу кроме головы", - Руской земли без Игоря!

     Солнце светится на небесе - Игорь князь ве Руской земли. Девици поют на Дунаи - вьются голоси чрезе море до Киева. Игорь едете по Боричеву ке святей Богородици Пирогощей. Страны ради, гради весели.

     Певше песнь старыме княземе, а потоме молодыме пети! Слава Игорю Святеславличю, Буй Туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу! Здрави князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя плеки! Княземе слава а дружине! Аминь.